— Моя доля в наследстве равная! — упрямо ответил Кий. — Если Берислав от своей отказывается, он в своем праве. Я отказываться не стану. Обычаи на моей стороне.

— Ты волю нашего отца знаешь, — спокойно ответил император, — наследуют старшие сыновья. Я теперь старший август, а Александр станет цезарем. Империя отца неделима. Он все эти земли на копье взял, не нам его волю менять.

— Тогда что ты мне предлагаешь? — спросил Кий. — Имей в виду, Закарпатье нищее мне и даром не нужно. Я по тамошним лесам до погибели ползать не собираюсь. По сравнению с древлянами и радимичами даже ляхи — богачи. Там всю жопу в седле сотрешь, пока сотню белок дани взять получится.

— Далмацию отдам после кончины Виттериха, — ответил Святослав. — Будешь королем. После твоей смерти она обычной префектурой станет.

— Виттерих крепок, — усмехнулся Кий. — Долго ждать придется.

— В Африку префектом поезжай, — предложил император.

— Вовка, значит, август в Константинополе, а я навроде слуги у тебя? Как Арнеберт в Дакии? Ты меня с сиротой безродной равняешь, брат? — зло посмотрел на него Кий.

— Чего же ты хочешь? — спросил его Святослав.

— Ты правь себе на юге, — выплюнул Кий, — а я на севере сяду. Твоя Александрия, моя Братислава. Так оно справедливо будет. Чай, мы оба одного отца дети.

— А моя тогда доля где? — усмехнулся Берислав.

— А ты от нее сам отказался, — презрительно посмотрел на него Кий. — Можешь в Африку префектом поехать или подождать, пока Виттерих дуба даст. А если не хочешь, лови воров или лекарем трудись, как сейчас.

— А если я не соглашусь, — Святослав наклонил голову набок, — что тогда сделаешь? Войну начнешь?

— А ты не согласись, брат, и узнаешь! — хищно оскалился Кий.

— Я не соглашусь, — покачал головой Святослав.

— Тогда… тогда война, брат! — Кий вскочил, засверкав глазами, а император позвонил в серебряный колокольчик, стоявший на отцовом столе уже лет двадцать.

— Князь уходит, — сказал Святослав гвардейцу, который просунул голову в дверь. — Проводите…

Рука Любима, бывшего десятника, а теперь боярина, за эти годы почти уж обрела прежнюю силу. Но именно что почти. Щита бы он и теперь не удержал, но зато пальцы слушались до того, что можно было взять вилку, как заведено в приличных домах далекой столицы. Тут, конечно, угол лесной, но вежество и сюда понемногу проникает. Не все руками дичину рвать, утирая сало с бороды грязной лапой. Тут для этого дела рушники и столовые приборы имеются. Стар уже Любим, шестой десяток идет, да только хватки не растерял, став богачом хоть не из первых, то уж из сотых точно. Веревочная мануфактура наполнила его сундуки серебром и мехами, а милость государя дала возможность детей хорошо пристроить. Трое его сыновей отслужили в Сотне. Старший драгунской тагмой командует, младший раненый пришел, и теперь в приказе дьяком трудится, а средний сгинул в Италии, в мелкой стычке с лангобардами. Вот такая вот судьба у знати: почти что холоп, только холоп государев. Службой до старости обязан, не то с земли погонят. Ну, да Любим не ропщет. Где бы он был без той службы? В батраках, калекой никчемным! Он добро помнит. И государя покойного тоже помнит. Тризну поминальную в его честь у капища провел, всех старцев градских собрав. Только вот жена Цветана словно оса около уха жужжит…

— Любимушко, — ныла она чуть не каждый день. — Поезжай к братьям моим. Они доброе дело затеяли. Воли и земли для нас всех хотят. А не пойдем мы с ними, лишимся и того, что имеем.

— Братья твои измену затеяли! — в который раз ответил ей Любим. — Я на измену не пойду. Забыла, дура, кому мы обязаны всем? Иди, горшками своими займись и не лезь туда, куда тебя не просят. Не по уму тебе эти дела.

— Да где бы ты был! — завизжала постаревшая и еще больше раздобревшая жена. — Где бы ты был, если бы не отец мой! Так бы старостой и сидел!

— Твой отец верным слугой государю был, — спокойно ответил Любим, — а братья твои на измену меня толкают. Я присягу давал, и от нее не отступлю!

— Сгинем мы из-за тебя, дурень ты проклятущий! — заорала Цветана и осела наземь, получив могучую оплеуху. Она замолчала, тоненько всхлипывая и не веря произошедшему. Они с мужем хорошо жили, и он на нее руки не поднимал даже во хмелю. Да что же это происходит?

— Не забывайся, баба! — спокойно ответил Любим. — Отца твоего Святоплука нет давно, а дети его и ногтя старика не стоят. Он в самую тяжелую годину государю верен остался, пока другие бояре чужие земли делили. И на том твой отец к самому небу взлетел. Вот и я присягу не рушу. Вон пошла, дура!

Боярин посидел недолго, положив на столешницу, накрытую белой скатертью, тяжелые кулаки. Посидел, а потом вышел на улицу, где велел дворовым людям седлать коней. В Новгород он поедет, а там лодку наймет до столицы. Он самому княжичу Бериславу поклонится, а тот уже скажет, что ему делать нужно.

Плыли они быстро и даже ночевали в лодке, не жалея старых Любимовых костей, и уже дней через пять перед ними показались стены Братиславы и огромные купола капища распятого бога. Любим всегда робел, когда видел тот храм. Уж больно здоров, и пение оттуда доносилось до того завлекательное, что ноги сами внутрь несли. Но пока боярин остерегался старых богов гневить. Их заботой он жив в бою остался и в высь небесную взлетел. А вот дети его крестились… Любим оставил своих холопов на постоялом дворе, а сам нанял карету и поехал на Замковую гору. Невместно ему туда пешком идти, словно простолюдину какому. Засмеют ведь!

— Нельзя сюда!

Два дюжих хорутанина смотрели на него хмуро и решительно. Могучие парни с бычьими шеями были уже вторым поколением гвардейцев, и службу свою несли без дураков. Их с детства к ней готовили, вколачивая безусловную преданность Золотому роду. И платили им за это соответствующе.

— Так, мне бы к княжичу Бериславу, — облизнул пересохшие губы Любим. Отродясь такого не бывало, чтобы нобиля останавливали у этих ворот. И он добавил, стыдясь сам себя. — Боярин я…

— Видим твою шапку, почтенный, — без тени улыбки ответили парни, — но у нас приказ. Не велено пущать.

— Слово и дело государево! — осипшим голосом сказал Любим. — Только для княжьих ушей.

— Здесь жди, — сказал один и ушел куда-то, видимо, начальству доложиться. Его не было минут пять, а когда он пришел, заявил: — Проходи, боярин! Тебя примут.

Любим шел за плечистым воином по коридорам, где ему бывать никогда не доводилось. В трапезной у государя пировал не раз, а дальше… А дальше не удостоен. Не было у него таких вопросов, чтобы с самим императором с глазу на глаз беседовать. Не по чину это простому жупану, даже такому, как он, из старых. Что это? Шум какой-то!

— Замри! Здесь стой, боярин! — резко сказал воин, подняв вверх руку, а сам прошел вперед и свернул за угол.

Любим не выдержал, глянул за тот угол и тут же спрятался назад, облившись потом под собольей шапкой. Он понял, кого сейчас связанным сетью понесли. И этот кто-то брыкался и крыл по матери и воинов, что едва могли его угомонить, и князя Берислава, и самого государя. Ну, не покойного, а младшего. И понять, кто это такой, оказалось проще пареной репы. В Словении только слепой и глухой не знал, кто с болгарским айдаром на голове и с золотой гривной на шее ходит.

— Не видел я этого, великие боги! — шептал он пересохшим вмиг ртом. — Не видел никогда! И никому не скажу, под пыткой даже! Это ж верная смерть!

— Пойдем! — поманил его пальцем воин и показал на приоткрытую дверь. — Заходи, ждут тебя, боярин.

— Го… государь? Ты же в Египте! — раскрыл рот Любим, когда вошел в покои, где на стене висела испещренная пометками коровья шкура, а в углу горел огонь в очаге. Пустая забава, особенно когда на улице лето.

— Говори, боярин, чего хотел? — усмехнулся император. По бокам от него расположились князь Берислав и наследник Александр. И оба сидели хмурые не на шутку.

— Слово и дело, государь! — выдавил из себя Любим. — Измена!